Вариант `И` - Владимир Михайлов

– Звоните.

Один из группы нажал на кнопку звонка. Хорошо слышно было, как он заиграл внутри. Через полсекунды из квартиры откликнулись:

– Минутку!..

И это тоже было слышно весьма отчетливо. Я сказал Иванову:

– Теперь вырубите у него ток.

Ниша со счетчиками и предохранителями была тут же, на лестничной клетке. Иванов сам распахнул дверцу, перебросил оба рычажка.

– Звоните снова, – сказал я.

На кнопку нажали. Звука не последовало: квартира была обесточена. Но через секунду снова послышалось:

– Сейчас, сейчас иду!

Все было ясно.

– У него магнитофоны на батарейках, – сказал я. – Но вот отклик он подключил к звонковой кнопке, а надо было бы к самому звонку. Это они прохлопали.

– Вы думаете?..

– Уверен. Ладно, открывайте, смотрите, что и как – потом доложите.

– А вы?

– Я уже и так опаздываю, – сказал я. – Скомандуйте там, пусть мне подгонят машину – у молодых ноги побыстрее…

– Где вас искать?

– На открытии съезда азороссов.

Значит, он сбежал – а может быть, его сегодня там и вообще не было, а вся программа была подготовлена заранее, – так думал я, направляясь в названное Иванову место.

Это бодрости не придавало: хоть на полшага, но он нас обошел. Однако, думал я далее, это вовсе не значит, что он ощутил на себе мое пристальное внимание. Совершенно не обязательно. Скорее всего то сработало лишь стремление лишний раз подстраховаться от всяких непредвиденных обстоятельств, досадных случайностей и прочего. Нет, конечно, квартиры пусть они прозвонят, но могу держать любое пари на то, что его там ночью и не было.

Искать его по всей Москве – дело пустое, но и не нужное. Он должен не позже определенного часа появиться на открытии съезда; опоздать он не может, следовательно – сделает все, чтобы оказаться там с запасом времени, все еще раз продумать на месте и, если нужно, внести поправки. Но театр охраняется, раньше времени туда никого не пустят, а появившись, он уже окажется у всех на глазах и никаких предосудительных действий осуществить просто не сможет.

Какими, кстати, могут быть эти действия?

Стрелять в упор или, с телескопом, из какого-то укрытия там, в театре, или на подходах к нему – с одной из ближних крыш?

Отпадает. Потому что все крыши уже с вечера обсажены нашими, а что касается помещения, то для того, чтобы пойти на это, надо быть камикадзе: понятно же, что после действия стрелок не проживет и нескольких секунд. Тут нужен человек истерического уровня убеждений, а тот, кого я сейчас искал, обладал, насколько я мог судить, характером совсем иного склада, чья формула – «Умри ты сегодня, а я – завтра». Нет, стрелять он не будет, и никого с собой провести не сможет: контроль нынче особый. Что остается?

Взрыв. Если ты, находясь в двух десятках метров от объекта, нажмешь кнопку в кармане – никто не заподозрит именно тебя. И ты получишь полную возможность высказать свой ужас, соболезнования и благородное негодование.

Но прежде чем нажать кнопку, надо еще заложить заряд. Учитывая, что проверка каждого помещения в театре проводится четырежды в день, – заряд можно поместить в нужное место не более чем за шесть часов до начала события.

А вывод? Вывод один: он должен был остаться в театре на ночь. Я не мог сейчас сказать, было ли это возможно, где и каким образом. Но, похоже, другого варианта просто не вырисовывалось.

Заночевать в театре; в своем ли облике либо в чужом – но быть там. Однако все ночные люди съездовской команды наперечет и большинство их знакомо друг с другом, а уж командиры обязаны знать всех своих подчиненных. Следовательно, чтобы не быть раскрытым, человеку нужно было прежде всего ликвидировать одного из ночных работников театра, а затем и того, кто мог бы обнаружить подмену.

Стоило, пожалуй, немедленно позвонить прямо в театр, чтобы узнать – не случилось ли там чего-то подобного. Но я уже был совсем рядом и проще было – все выяснить на месте самому.

Еще на подступах к Художественному театру заметна стала необычная суета: народу толпилось куда больше, чем перед любой премьерой. Были там наверняка и подлинные сторонники азороссов и, следовательно, Искандера, и просто любители сенсаций и всяческих торжеств. Но, пожалуй, гораздо более важными, с моей точки зрения, оказались другие люди. Они не тусовались перед театром, но ближние дворы по обе стороны бульвара были сейчас густо населены ими – молодыми и средних лет людьми, наверное, привыкшими обращаться с оружием – которое они, кстати сказать, не очень старались укрыть от посторонних взглядов. Да, события назревали.

Проходя, я невольно покосился на табло с репертуаром: интересно, чего по вине политиков лишились сегодня зрители? Ага, вечером должен был идти «Рубайят», по Омару Хайяму. Ставить поэзию на сцене у нас умели уже давно, к Хайяму же, насколько я мог судить, обращались впервые, но вообще из поэтической классики был поставлен – года два тому назад, помнится, – и «Гулистан», и, разумеется, «Лейла и Меджнун», и даже «Маснави» – хотя мне, например, всегда казалось, что Руми – эта его поэма – не очень пригодна для постановки на русских подмостках. Впрочем, как сказано в суре тридцать третьей, «Сонмы», айяте втором: «Поистине, Аллах сведущ в том, что вы делаете!»

Ничего: не попав в театр, жаждущие развлечений обратятся к кинотеатрам; если верить громадной – светящимися красками – рекламе, в Москве проходил в эти дни фестиваль фильмов, посвященных совместной борьбе россиян и мусульман против общих врагов в разные исторические периоды, начиная от монгольского нашествия, включая обе мировые войны, и заканчивая Багдадской войной 2003 года. Фильмы такого типа в последние годы выпускались по автомату, где-то на подходе были уже и телевизионные сериалы – на полвека каждый. Деньги на это были. Однако меня зрелища такого рода почему-то не привлекали; потому, может быть, что на уже совершившееся повлиять если не совсем невозможно, то, во всяком случае, очень трудно. Куда важнее и интереснее было то, чему еще только предстоит случиться.

* * *

Пока я медленно продвигался к зданию театра, стараясь подметить все, что могло иметь в будущем какое-то значение, сзади кто-то вдруг схватил меня за плечо. Я обернулся. То была Наташа.

Я понимал, что она придет сюда. Мне и хотелось этого, и не хотелось, потому что я опасался, что не все пройдет гладко и, возможно, не обойдется без крови. Кроме того, я еще не мог найти в себе однозначного ответа на вопрос: осталось ли для меня все по-прежнему после вчерашнего дня? Не то чтобы я произносил мысленно громкие слова вроде «измена» и тому подобных; опыт научил относиться к таким вещам спокойно. Я бы не смог облечь в слова свои ощущения, а если уж сам не разобрался, то и совсем бесполезно было бы говорить о них с Наташей. И потому после мгновенного колебания я позволил ей уцепиться за мой локоть.